Experience in philosophical self-criticism: between settlement and nomadic nomos

Full Text

Современность имеет множество характеристик в гуманитарном дискурсе, число их множится с каждой монографией и статьёй, и, вероятно, можно составить отдельную книгу о том, что означает современность. Мы остановимся на утверждении З. Баумана, который выделяет такую черту, как текучесть, изменчивость, подвижность всех компонентов социальной жизни, как в общественной, так и в индивидуальной перспективах [2, с. 12]. Обратим внимание на так и не сбывшееся обещание Канта о скором наступлении просвещённого века, который должен был прийти на смену веку просвещения [8, с. 33]. Определим, что «вечные» вопросы о свободе и ответственности в современных условиях развития технологий и информатизации общества получают новых акторов, таких как google-автомобили, роботы, искусственный интеллект, боты и др., но, судя по всему, по-прежнему остаются нерешёнными. Каждая из этих характеристик может быть прочитана как своего рода «подрыв» философского дискурса, в чьи приоритеты со времён Сократа входит поиск устойчивых оснований бытия, формулировка и решение жизненно значимых проблем, развитие рефлексивного мышления и отношения к действительности. В этих условиях отметим, что философия продолжает существовать и даже увеличивает степень своего влияния на общественное сознание. Университеты продолжают выпускать бакалавров и магистров, расширяя набор философских профилей и специализаций, философская терминология в популярных лекциях на любые темы составляет до половины контента, защищаются диссертации, а книжные полки он- и оффлайн-магазинов переполнены броскими заголовками типа «Философия фитнеса», «Философия успеха», за которыми едва просматриваются труды классиков и сюжеты платоновских диалогов. Как и за счёт чего философский дискурс сохраняет свою жизнеспособность, вновь и вновь формулируя «вечные» вопросы, не давая на них точных ответов, изредка участвуя в политической борьбе и практически не привлекая популистские инструменты? На каких основаниях держится философский дискурс? Что такого специфического мы можем увидеть в философском знании, что позволяет ему сохранять свою жизнестойкость в условиях «текучей» современности?

Попытка ответить на эти вопросы может быть самой приблизительной и вместе с тем входит в пул постоянно возобновляемых философских тем. Как минимум две сквозные черты философского дискурса, характерные для всей его длительной истории, обращают на себя внимание. Во-первых, это постоянная борьба за приоритетное место в общественном сознании. У самых истоков этой борьбы — обывательское мышление, в истинности которого так усердно, но безуспешно старались убедить ещё Сократа его многочисленные оппоненты. Затем, параллельно с обывательским скепсисом, на арену последовательно вступали математика, религия, астрономия, физика, биология, социология, психология и инженерные дисциплины. В наши дни в ответе на вопрос «Кто первый?» борьба ведётся из лагеря наиболее оснащённого технологическими решениями комплекса виртуалистики и медиа. На противоположном полюсе актор не меняется — философский дискурс, и если внимательно присмотреться к истории возникновения и формирования «противников», то окажется, что для каждого из них философия создавала пространства и условия для развития, в борьбе с ней росли эти направления и практики мышления. Вступление в открытую конфронтацию с философией для этих дисциплин означало своеобразную сепарацию, эмансипацию и становление автономной сферой мышления и практики. Впоследствии мирное сосуществование приводило к взаимному обогащению бывших оппонентов и позволяло философии аккумулировать силы для встречи новых «противников». Широко известный сюжет с требованием З. Фрейда «провести психоанализ всех философов с тем, чтобы наконец понять все истоки их рассуждений» служит одним из аргументов в этом случае.

Ещё одна сквозная черта истории философского дискурса — состояние обвиняемого. Основная претензия заключается в созерцательном характере философии. Нежизнеспособность, несоответствие практическим нуждам и потребностям людей, описательный, а не учреждающий характер философских тезисов и идей и, как следствие, отказ от освоения вершин философской мысли. Трудно, если вообще возможно, найти в истории философии такого мыслителя, который бы не стремился опровергнуть претензию в «отрыве от действительности» в своих текстах. От Р. Декарта и Г. Гегеля до Э. Гуссерля, Ж. Деррида, а в наши дни в текстах Ю. Грэхема и Ю. Харари мы видим такие инструменты и примеры, которые не только описывают реальность, но и вскрывают способы её понимания, функционирования, определяя места и возможности индивида в действительном мире. Стратегии действия и ответственность за мир, определяемые философскими теориями, безусловно, не всем под силу, но это вовсе не означает, что они лишь плод богатого воображения и «чистый» полет фантазии.

Итак, специфические характеристики современности, наслаивающиеся на состояние обвиняемого и перманентные «военные действия» составляют особый ракурс анализа философского дискурса, настраивают оптику ответа на старый вопрос: как это возможно? Почему философия по-прежнему жива, не списана в архив и коллекцию редкостей за ненадобностью? Что позволяет философии сохранять свой голос, создавать актуальные и значимые теории? В чём секрет жизнестойкости философии?

Наша гипотеза заключается в том, что философия, во-первых, создает рефлексивные инструменты анализа мира, во-вторых, применяет создаваемые инструменты к собственному содержанию. А для этого ей необходим критический настрой. Философия, как ответственный исследователь в любой научной области, апробирует созданные инструменты, и сама для себя выступает первым экспериментальным полем.

Аргументы просматриваются у истоков зарождения греческой философии, когда, как отмечает М. Фуко, сначала рядом с девизом «Позаботься о себе», а затем и на его место встаёт motto всей европейской философии «Познай себя» [13]. Интеллектуальная работа с установкой «забота» активизировалась во второй половине ХХ в., сначала благодаря вниманию к заботе со стороны М. Хайдеггера [14], а затем благодаря историко-философским реконструкциям П. Адо [1] и археологическим «раскопкам» и генеалогическим проектам М. Фуко. Ныне тема заботы занимает одно из ведущих мест в гуманитарном дискурсе, получая психологическую, социологическую [9], педагогическую проекции. Для философии значимым выступает искусство балансирования между этими установками, которое позволяет преодолевать барьеры абстрактное/конкретное, индивидуальное/коллективное, теоретическое/практическое, инновационное/традиционное и др. Движение между установками «познать» и «позаботиться», на наш взгляд, позволяет философии сохранять значение и смысл как для каждого конкретного человека, так и для общества и истории в целом, проблематизируя смысл и значение и определяя их в конкретных историко-культурных условиях.

Очевидно, что «себя» в формулировках этих философских установок не может быть случайным совпадением. Мы считаем, что возвратное местоимение «себя» может быть понято как в индивидуальной перспективе, когда мыслитель описывает собственные впечатления (например, Р. Декарт в «Рассуждениях о методе»), так и в обобщённом виде (М. Фуко). Таким образом, «себя» не сужает, а расширяет спектр философских интуиций и задаёт пространство философского дискурса.

Философы работают в перспективе установок «Познай себя» и «Позаботься о себе», производя трансформации (рождение, перестановка, смещение, соединение, разделение и др.) фигур мысли в режимах, которые Ж. Делёз в «Различии и повторении» назвал «оседлый nomos» и «кочевой nomos» [5]. Первый режим из названных описывает пространство познания и практического действия, в котором распределение поверхности происходит посредством жёсткой фиксации пределов, границ. Организация порядка и структура этого nomos напоминают устройство внутреннего убранства любого традиционного дома, где у каждого предмета есть свой статус и одно раз и навсегда закреплённое значение и способ использования. Это даже скорее не пространство, а территория, в которой устоявшийся неизменный пейзаж, иерархичный порядок и принципиальная неизменность, невозможность изменений. Как это относится к философскому дискурсу? «Оседлый» nomos в философии — это сваи институциональных теорий, «ключевые» слова масштабных концепций, идей, метафоры и образы, схемы, которые составляют своеобразный каркас в сознании и мышлении самих авторов, и одновременно предстают как «осадок» в сознании аудитории этих мыслителей. Распределение смыслов и значений в «оседлой» территории таково, что невозможно изъятие, перемещение, трансформация, в противном случае неизбежен распад всего смыслового пространства. Мы знаем множество тому примеров из истории философской мысли, среди которых доказательства бытия Бога Ф. Аквинского, «призраки» Ф. Бэкона, звёздное небо над головой и нравственный закон внутри И. Канта, базис и надстройка К. Маркса, «кочерга» Л. Витгенштейна и др.

Второй режим распределения смыслов и значений в философском дискурсе, «кочевой» nomos характеризуется принципиальной подвижностью, изменчивостью, текучестью. Смыслы и значения в этом режиме как бы не занимают места, а беспрестанно обыгрывают их, играют местами, которые могут занять или освободить. В противоположность законам арифметики, здесь можно зафиксировать тот случай, когда от перемены мест слагаемых сумма меняется и рождается совершенно новое, ранее не видимое пытливому философскому уму. «Здесь уже больше нет раздела распределяемого, но, скорее, распределение распределяющихся в пространстве» [5, с. 55], — так описывает «кочевой» nomos Ж. Делёз. Ключевые понятия, сюжеты, смыслы высказываний, как и собственно сами значения слов в этой территории, предстают как элементы игрового процесса, границы и порядок игры устанавливаются при этом каждый раз заново. Это игра не на победу. Суть её не в том, чтобы одержать верх над кем-то, кто уже давно закончил создание своей теории, но в том, чтобы создавать новое пространство, ареал обитания новых идей, концептов, смыслов. В этом кочевье рождается простор, где индивид и мир, где способы самопонимания и осмысления, где процессы и узнавания, и заботы бытуют совершенно иным образом, чем в «оседлом» режиме. «Кочевой» nomos философского дискурса вовсе не итог длительного скучания философского ума, не художественный вымысел или литературная метафора, но реальность, в которой слово имеет перформативный характер. Объектами смещения, сдвига, игры, переформулировки выступает содержание «оседлого» nomos.

Мыслитель, решающийся произвести сдвиг в устойчивом корпусе теории, может затрагивать лишь малую часть, может претендовать на пересмотр всей фундаментальной конструкции, но в любом случае он занят тем, что отправляется «кочевать» с устойчивыми значениями, так возникает сама возможность новых смыслов, значений, подходов и др. Это и есть опыт самокритики в философском дискурсе. Впоследствии «кочевник» может «осесть», но философский путь продолжит следующий рискующий мыслитель. Балансировка, танец, искусство лавирования между оседлостью и кочевьем, между традиционным и новым требует от мыслителя как экзистенциальной вовлеченности в дело, так и колоссальной компетентности. Критический настрой — вот то, что позволяет состояться такой трудной работе.

Рассмотрим предметно понятие «критика» в философском дискурсе с учётом всех названных обстоятельств. Для классической философии апологет этой установки — И. Кант. Критиковать для него — значит «раскапывать» основания и отвечать на вопрос «Как возможно?» Трудно переоценить значение критики для философских рассуждений великого немецкого мыслителя: «Одно несомненно: кто раз отведал критики, тому навсегда будет противен всякий догматический вздор, которым он прежде должен был довольствоваться, не находя лучшего удовлетворения для потребностей своего разума» [7, с. 190]. Определённость ответа на вопрос о возможности связана с априорными аналитическими и апостериорными синтетическими суждениями, но существенные затруднения возникли с определённостью априорных синтетических [7, с. 90–91]. Несмотря на прошедшие 200 лет, задача поиска условий возможности априорных синтетических суждений так и не решена. В этой коллизии налицо одновременно «оседлый» и «кочевой» nomos, последний ускользает и тем самым составляет поле для игр разума и квинтэссенцию интриги кантовского философского наследия, точку, из которой разворачивается пространство для новых открытий, игры значений и смещений.

Значительный вклад в критику философии и богатый опыт самокритики принадлежит К. Марксу. Фундаментальный анализ социально-экономических отношений середины XIX в. является базой марксисткой теории, ключевыми словами в которой выступают «базис», «надстройка», «труд», «прибавочная стоимость» и др. Отметим, что Маркс, занятый созданием «всесильного и верного» учения, предостерегал от абсолютизации критического подхода [10]. Он утверждал, что «..критика не есть какая-то абстрактная, потусторонняя личность, стоящая вне человечества; она — действительная человеческая деятельность индивидуумов, являющихся активными членами общества, которые, как люди, страдают, чувствуют, мыслят и действуют» [10]. Иными словами, критика — это не только работа с чистыми понятиями, но и практическая жизнедеятельность людей, проявляющая в конкретных актах действия. Отсюда очевиден «практический» поворот, который совершает Маркс в философии. История марксистского наследия в философии может служить ещё одной иллюстрацией соотношения «оседлого» и «кочевого» nomos: постулаты его социально-экономической теории наряду с призывом «изменить мир» как бы «осели» в фундаменте философского дискурса, тогда как собственно критика капиталистических отношений волнообразно заполняет собой общественное сознание, фиксируя новые вызовы, риски и прорывы социальной жизни.

Не будет преувеличением утверждать, что Ф. Ницше — самый жёсткий критик философии, культуры и общества на рубеже XIX–ХХ вв. Открытая им «школа подозрения», требование «переоценки всех ценностей», самокритика в публичном пространстве [12, с. 48–57] осуществляются через апелляцию к нигилизму. Многочисленные трактовки нигилизма в целом могут позволить его определить, как такую мыслительную процедуру, установку сознания, которая приводит через отрицание к стагнации жизненных волевых начал бытия. Остановка, тотальная статика характеризует мир нигилизма: территории размечены и заняты, движение невозможно, ценности в иерархии и более никак не существуют, вершиной этой иерархии выступает такой же неподвижный абсолют. «Иллюзия опоры на рисованные идеалы обманывает обманутых», — отмечает в этой связи В. Бибихин [3, с. 331]. Тотальность «оседлости» как в теоретическом, так и в практическом отношении вызывает не просто критику, но бурный протест Ф. Ницше. Освобождение от «антижизни», производимой нигилизмом, — главнейшая задача его философии. Он не останавливается на раскапывании оснований «антижизни», но предлагает другую оптику ви´дения мира, устанавливает возможность иного соотношения пространства и времени, бытия и становления, утверждения и отрицания.

Блестящие перспективы рисует философ тому, кто отважится на сдвиг, смещение, трансформацию устойчивых образцов: философия станет опознаваема как «весёлая наука», культуре будет вновь возращена подвижность и лёгкость, а индивиду будет по силам принять иного рода тяжесть — величайшую тяжесть «вечного возвращения» [11, с. 660]. В философии Ф. Ницше, взаимно переплетаясь и освобождаясь друг от друга оседлый и кочевой nomos составляют ткань вечно становящегося, но никогда не ставшего равным самому себе бытия, ибо «не живёт лишь то, что остаётся равным самому себе» [6, с. 194].

Разбор знаменитых критиков философии — задача, оказавшаяся посильной для французского мыслителя Ж. Делёза. В «Логике смысла» автор предпринимает попытку, в том числе, и избавиться от «смертельной серьёзности», характеризующей философию И. Канта. Теория капитализма получает новое прочтение и радикально трансформируется в «Анти-Эдип: капитализм и шизофрения». Основательный разбор возможностей игры и лёгкости мысли Ницше представлены в одноименной книге Ж. Делёза. Подробный анализ этих произведений не входит в решение нашей исследовательской задачи, но можем утверждать, что все эти тексты связывает не только единое авторство. Автор воплощает в философской работе «кочевой» nomos, не оставляя камня на камне от «оседлого». Благодаря Делёзу голос философии обрёл в ХХ в. лёгкость и блеск; идеи и сюжеты, им формируемые, предстают пред нами словно произведения искусства, что он сам вместе с Ф. Гваттари и утверждает: «...философия — это искусство формировать, изобретать, изготавливать концепты» [4, с. 10]. Эти произведения и идеи характеризуются бесконечным движением, природа которого не корпускулярная, а скорее волновая, движения анонимны и бестелесны, то есть не привязаны ни к каким субъектам, функциям, целям, а тем, кому удаётся рассмотреть эти произведения легко признать — это событие, а не вещь или сущность.

Опыт критической работы составляет нерв, суть философского размышления, каких бы тем оно не касалось. Фундаментальные направления философских рассуждений о красоте, морали, истине, обществе, бытии, политике и других сферах, объединяет именно критическая установка, балансировка между оседлостью и кочевьем, готовностью отправиться в путь за новым, ещё не видимым, но уже намечаемым следом. М.К. Мамардашвили много говорил о «самопонятности» философии, о возможности её узнавания среди тысяч других текстов и одновременно о трудности формулировки того, почему философия узнаваема, очевидна даже для неподготовленного читателя, слушателя. Возможно ответ состоит в том, что решиться на рискованное существование, на бытие на границах между постоянным «раскапыванием» оснований и открытием новых пространств философия может как никто иной. И это производится тщательным усилием, кропотливой работой познания и заботы философии, в том числе, и о самой себе. Подавая пример самокритики другим отраслям познания, социальной практике и индивидам, философия продолжает дело, начатое Сократом, неизменно узнаваемая, критикуемая и онтически значимая.

About the authors

Elena N. Bolotnikova

Author for correspondence.
Email: vlad_lena@mail.ru

Candidate of Philosophical Sciences, Associate Professor of the Department

References

Supplementary files