DIAGNOSIS IN TRADITIONAL MEDICINE

Full Text

Опыт отношения к миру фундаментально видоизменяется в зависимости от появления в культурном сознании идеи письменности, которая утверждается в качестве глубинной, «ноэтической» способности выстраивания содержаний сознания. Как отмечает Ю. Лотман, то, что божественным знамением для Ноя явилась радуга, и то, что скрижали Завета символизировали договор с Богом для Моисея, - это формы выражения двух типов культурного сознания [8, с. 108]. Опыт существования в письменной культуре предпосылает восприятие мира: 1) как трансляции записанного во вне текста; 2) как текста семиотически однородного и непрерывного; 3) как системы знаков с конечным числом семантических связей (правила построения текста заданы и определены); 4) как тотально искусственной реальности, трансформированной, преобразованной усилиями человека. Текст культуры осознаётся как аналог выстроенного, интеллектуального конструкта. Опыт существования в дописьменной культуре, напротив, характеризуется обращённостью к самой реальности мира, Природы, выступающей носителем смыслов, «исходно данным Текстом» [8], который надо прочитать. Реальность воспринимается как семиотически неоднородная, где пересекаются природные (ландшафтные, климатические, природно-циклические), общественные события, сочетаются события земные и небесные, оформленные и лишённые формы, статичные и изменчивые, стабильно возникающие и экстраординарные, имеющие разный период возникновения. Например, явление кометы - знак мора, голода или войны [7, с. 267]. Мир как выражение опыта священного открывается в различных символических модуляциях. Этот опыт целостен, но бесконечен в разнообразии символических проявлений, семантических связей. Символическая насыщенность этих знаков несёт более свободно проявляющуюся, прерывно и спонтанно существующую семантику, нежели искусственно организованный мир письменной культуры [8, с. 106]. Реальность открывается как изначально данный, первозданный мир, где активность человека регламентирована. Здесь, отмечает Ю. Лотман, иной тип культурной памяти: фиксируются не причинные связи между событиями, не временные процессы, а неизменное, закон, порядок. Здесь важна, например, не столько зависимость урожая от аграрных усилий, сколько внимание к приметам, которые извечно напоминают о глубинных природных событиях [8, с. 103]. В знаках священного предугадывается идея вечного, повторяющегося. По приметам - звездам, скалам, светилам, событиям растительной и животной жизни вычитывается смысл природного текста, символизирующего устойчивый, вечный строй жизни. Так, если на Рождество или Богоявление на небе не видны звезды, то сеять горох не нужно, так как год в данном случае будет неурожайным [7, с. 263]. Веники, собираемые на Аграфену-купальницу (23 июня), считаются целебными весь год. Приметы отражают опыт включённости человека в целостность универсума. Здесь всё взаимодействует со всем, приметы обращены к этим разнообразным связям: «Суеверы стригут ногти по четвергам, зубы-де болеть не станут» [6, с. 576]. Отдельное открывается в контексте целого. Потому наблюдения насыщены характеристиками универсального, обобщающего свойства: «Лист с дерева нечисто опадает на тяжёлый год, к болезни, неурожаю» [6, с. 904]. Для больного прогноз опирается на обобщающие характеристики его состояния: «Весь нездоров. Всем телом (корпусом) нездоров» [5, с. 250]. Важны цвет кожи: «Посинел, как на льду посидел» [5, с. 249]; «Кровь с молоком. Чуть не лопнет» [5, с. 248]; бледность - румянец: «Бледен как смерть»; «Побледнел, ровно скатерть»; «Рожа красная, хоть онучи суши»; «Рожа клюковка, глаза - луковки» [5, с. 197]; изменения параметров, формы, состава тела: «Суди не по годам, а по ребрам (по зубам)»; «Высох, как лист, как спичка»; «Кости да кожа, одни рёбра»; «Его муха крылом перешибёт»; «Еле-еле душа в теле» [5, с. 248-249]; степень активности: «Лежит - неможет, и кости (и корки) не гложет» [5, с. 249]; наличие или отсутствие жизненных сил: «Больному и мёд не вкусен, а здоровый и камень ест»; «Его и всего-то на кошачий обед» [5, с. 249]; состояние духа: «Поддайся одной боли да сляг - и другую наживёшь»; «Не поддавайся, не ложись; а сляжешь - не встанешь»; «Кто не боится холеры, того она боится»; «Сляжешь, хуже разломает; а хоть ломайся, да обмогайся» [5, с. 249]; образ жизни: «Где пиры да чаи, там и немочи»; «Не ешь масляно, ослепнешь» [5, с. 250]; «Нищий болезней ищет, а к богатому они сами идут» [5, с. 248]; «Ешь вполсыта, пей вполпьяна (не пей до полпьяна), проживёшь век до полна»; «После обеда полежи, после ужина походи!» [5, с. 250]; озабоченность по отношению к своему здоровью: «Та душа не жива, что по лекарям пошла»; «Не тот болен, кто лежит, а тот, кто над болью сидит» [5, с. 250-251]; изменения мировосприятия: «Больной, что ребёнок»; «Больному всё горько» [5, с. 249, 251]. Акцентируется целостный образ тела: «Плохо можется, что-то ёжится»; «Скрипит дерево, да стоит»; «Скрипуче, да живуче; крепко, да хряпко (да хрустко)» [5, с. 249]. Обращается внимание на главные части тела: «Не спрашивай здоровья, а глянь в лицо» [5, с. 248]; осанку: «В крюк свело, согнуло, скорчило»; «То же тело, да клубком свертело»; «Уходила, умучила, согнула да скрючила»; «Эк его перекосило (покоробило, подвело)» [5, с. 249]. Важны эстетические характеристики: «Болезнь человека не красит»; «Краше в гроб кладут» [5, с. 248]; «Красен человек статью» [5, с. 198]. Диагноз касается фундаментальных состояний. Например, жизнь - смерть: «Если больной на бок к стене ложится, отворачивается, то умрёт. Говорит о дороге, конях - умрёт. Если больной внезапно вздрогнет, это знак, что ему Смерть в очи поглядела. Если трудно больной чихнёт - будет жив» [4, с. 49-50]; «Если сонный отпыхивает, то умрёт» [6, с. 387]; «Кто свою стень (двойника, привидение) увидит - скоро умрёт» [6, с. 607]. Возможности медицинского диагноза простирались на всю сферу существования в культуре, «болезнь наделялась прогностическим значением», обещавшим зачастую социальные потрясения [2, с. 387]. «Есть у Нибура следующее положение… Великие эпидемии или заразы совпадают с эпохами упадка цивилизации» [2, с. 361]. Бесписьменное сознание наблюдает над приметами, вырабатывая «мощную культуру прогнозирования» [8, с. 106], фигура гадателя, мага, знахаря - хранителя внеличностного знания - для неё совершенно естественна. В практике архаического врачевания приметы играют важную роль. Болезни не предписан изначально некоторый ход развития (идея «критических дней» у пифагорейцев). Природный текст обнаруживает себя таинственно и неожиданно, болезнь в нём - событие сакральное и космическое, и лишь по некоторым признакам можно его прочитать. «Крапива, по народному преданию, одарена свойством угадывать, будет ли больной жить или умрёт. Для этого в только что отлитую больным мочу положить несколько свежей крапивы… Ежели по истечении суток крапива высохнет, сожмется и потеряет цвет, то больной умрёт. Когда же крапива останется зелёною и как бы свежею, то больной выздоровеет» [7 с. 435]. Мифопоэтический человек с величайшим вниманием относился к миру, пребывал в состоянии готовности реагировать на знаки взаимодействия человеческого и сверхчеловеческого: «Каркающий ворон на крыше - вестник смерти» [7, с. 262]; «Не пинай собаку - судороги потянут»; «Собачий вой - на смертный покой!» [6, с. 335]. Разнородность исходного текста существования, где пересекаются природное и сверхприродное, человеческое и священное, его семантическая прерывистость и незавершённость, ведут к тому, что приметы оказываются рационально непостижимыми. «Говорят, что если жаворонка поднести к больному, который должен умереть, птица отвернётся… Но, если больному предстоит выжить, птица не будет отводить от него глаз, и благодаря ей недуг пройдёт [1, с. 124-125]. Жители Новгородской губернии вешают на стену на имя каждого человека собранную в ночь на Ивана Купала траву богатеньку: «Чей цвет завянет, тот или умрёт, или заболеет на этот год» [9, с. 87]. В приметах открывается мир смерти. Если кто-то заболевал в день св. Власия, ему подмышки клали хлеб: если хлеб к утру засохнет, больной умрёт [10, с. 231]. Впрочем, приметы могли иметь и рациональную основу: если после мучительной и изнурительной процедуры лечения от стени (изнурительной сухотки детей, детской дряхлости) дитя засыпает, то оно выздоровеет, ежели оно кричит, то должно умереть [9, с. 423-424]. Болезнь - знак священного, в состоянии особого напряжения находится вся перцептивная сфера врачевателя. У восточных целителей особенно развита тактильная чувствительность (китайские и тибетские целители различали сотни оттенков пульса). На материале скандинавской мифологии видно, что особую роль в диагностике у целителя играют вкус и обоняние. У скандинавов существовал безошибочный способ определять глубину ран: целитель пробовал кровь и по вкусу заключал, откуда она вытекала: «...из глубоких и благороднейших частей тела или из менее значительных». Преследуя врага, Снорри Стурулсон увидел вытекшую из раны кровь, попробовал её вместе со снегом и заключил, что это «кровь нутряная, и из человека уже мёртвого, значит, нечего его и преследовать». Существовал и другой способ узнать глубину раны: больному готовили особый отвар, давали его пить, а затем нюхали раны: «глубокая рана издавала запах приятного зелья» [3, с. 125]. Диагностирующую роль играло и произнесённое (или написанное) слово. Назвать болезнь означало обнаружить её. М. Забылин сообщает о практике «отписывания» болезней, когда на «записках» писали «еллинские имена лихорадок», затем эти записки давали носить больным. Имена лихорадок могли написать на яблоках, которые клали в церкви во время литургии [7, с. 412] - выразительный пример символической складки в культурном сознании. Символика яблока в христианстве, литургия, письмо переплетаются с языческими элементами: назвать болезнь - начать лечение болезни-лихорадки. Таким образом, принципиальное различие народной и научной медицины определяется тем, что они «ориентируются на два различных вида сознания - бесписьменное и письменное». Тогда в приметах и предрассудках, в изобилии собранных народной медициной, открывается, по мнению Ю. Лотмана, «не ложь и дикость, а обломки другой правды, восходящей к другому типу культуры» [8, с. 109]. Диагностический опыт традиционной медицины связан с опытом священного. Он содержит в себе рациональные компоненты (гомеопат согласился бы с высказыванием: «Чем ушибся, тем и лечись!» [5, с. 249]), но недоступен полной рационализации и сохраняет значение важного компонента, психотерапевтического средства [11].

About the authors

E I KIRILENKO

Email: e.kirilenko@ngs.ru

References

Supplementary files